В этот день Юлька была какая-то странная. Нет, даже не странная, а скорее романтично-задумчивая. Ее потянуло из старинных улочек Греческого предместья, где больше всего любила бродить, на Суворовскую. Да и Михаил не противился, в этот солнечный день ему тоже захотелось окунуться в неспешную летнюю круговерть старого центра, куда они и направились, вверх по Потёмкинской.
-Дядя Миша, а почему вы никогда мне не рассказывали о жизни в свой тинэйджеровский период? – Юлька лукаво взглянула и тут же опустила глаза.
-Да что там рассказывать, — Михаил пожал плечами, — самое беззаботное время было. Все лето пропадали на левом берегу Днепра. А когда появлялись в городе, гоняли по улицам на велосипедах, дрались…
-И что, никаких интересных событий? Например, вы говорили, что где-то здесь жили. – Юлька явно пыталась пробудить в нем воспоминания, она-то хорошо знала своего старого друга: на все случаи жизни у него была припасена интересная история.
-Да, в этом доме мы жили, когда только приехали в Херсон, а потом переехали в дом напротив и мне удалось объединить две дворовые компании в одну крепкую стаю огольцов, с которыми вынуждены были считаться все пацаньи кодляки в округе.
-Ну вот, видите, а говорите, что ничего не происходило…
-Так оно и было на самом деле, а ведь, я понимаю, выяснение отношений между мальчишками тебя вряд ли заинтересует…
-Наверное вы правы, это вопрос никогда не входил в круг моих интересов, — в Юлькином голосе слышались нотки разочарования.
-А впрочем, в этом возрасте со мной произошло одно знаковое событие, которое отразилось на всей последующей жизни, — Михаил улыбнулся, — да, произошло… — он погладил усы, -Давай-ка зайдем в этот двор и может мне удастся вспомнить всё поподробнее…

И они проследовали через арочный сумрак подъезда в довольно большой двор, засаженный старыми ясенями и клёнами. Михаил остановился и огляделся:
-Ты знаешь, Юленька, практически ничего не изменилось, вот только здесь, посередине двора были детские качели и не большая железная карусель. А в остальном все так же, как и 50 лет назад. Ну вот, даже скамейка стоит там же, где и тогда. Давай мы на нее присядем. – И они проследовали к скамейке.
-Только вы не спешите, пожалуйста, рассказывайте поподробней, — Юлька умащивалась на скамейке в сладком предчувствии, — зело люблю послушать преданья старины глубокой…
-Да уж, что старина то старина, как-никак, а больше полувека пролетело,- проворчал Михаил, продолжая внимательно рассматривать двор. – Вот на этой сцене все и происходило… — он опустил глаза и начал рассказ.

«Как ты знаешь, я с детства увлекался бардами, с которыми меня еще в начале 60-х годов познакомил старший брат, учившийся в Ленинграде, как тогда назывался Санкт-Петербург. Поскольку, он учился на факультете радиотехники, то собрал для меня магнитофон и привез в добавок к нему несколько бобин с записями бардов, Юрия Кукина, Евгения Клячкина, Юрия Визбора, Булата Окуджавы. Таким образом, я стал не только одним из первых владельцев магнитофона в Херсоне, но, самое главное, первым обладателем записей бардов. В каждый свой приезд на каникулы братишка привозил мне новые записи и я буквально впивался в них, как паук, высасывая всю квинтэссенцию мятежных, полу запрещенных, стихов из еле слышных звуков маленького динамика и почти мгновенно запоминал слова песен и их незамысловатые мелодии, воспроизводя все это во дворе среди своих друзей. Естественно, мне не хватало умения игры на гитаре да и гитары не было. Впрочем, это не мешало моей исполнительской популярности в дворовой компании, более того, послушать мои напевные декламации приходили мальчишки из соседних дворов и, окружив плотным кольцом, затаив дыхание, вкушали запретный плод с широко открытым глазами.»

-Именно здесь и происходили наши нелегальные собрания, — Михаил снова огляделся, — я сидел на скамейке, рядом со мной сидели самые близкие кореши, а остальные пацаны располагались передо мной, кто на корточках, кто сидя на земле, а кто просто стояли за ними, образуя этакий амфитеатр.
-Так здесь же грязно, голая земля, — широко открыла глаза Юлька.
-А наши штаны к концу дня были так ухендоханы, что запачкать их было уже не возможно, — усмехнулся рассказчик, — если позволишь, я продолжу…
-Всенепременно! Я вся во внимании.

«Итак, в этом дворе все и происходило. Вон там, в полу-подвале последнего подъезда, жила тетя Клава, женщина средних лет, тогда казавшаяся нам старухой. Она зарабатывала на жизнь уборкой в подъездах и нелегальной продажей самогона. Жила она тихо, никого не трогала, а посему во дворе никто не выдавал ее маленький бизнес властям, а многие даже покупали, производимое ею зелье, кто для лечебных настоек, а кто и для употребления по назначению, ведь самогон всегда пользовался у нашего народа популярностью большей, чем «казёнка». Таким образом, если учесть дешевизну в те годы, ей вполне хватало на жизнь и, более того, на содержание целого полчища дворовых котов, собиравшихся под ее окнами и живущих под лестницей подъезда. Мы тётю Клаву немного побаивались, так как ходили слухи, что она несколько лет провела в местах не столь отдаленных, что, впрочем, не мешало делать ей мелкие пакости, заключавшиеся в угощении котов валерьянкой, от которой они приходили в неописуемое блаженство, дурели и устраивали под её окнами дикие оргии с воплями и разборками. Но тётя Клава стоически переносила эти проделки и только смотрела на нас грустными глазами, в которых читался вопрос, типа, когда же вы перебеситесь и оставите моих котиков в покое.

Уже не припомню как появился в нашем дворе этот мрачного вида мужик с множеством наколок на теле и волчьим взглядом темных глаз. Помню только, что поселился он в полу-подвальчике у тёти Клавы и летом из окна их квартиры начали доноситься звуки гитары и голос нового жильца, довольно высокий, но немного хрипловатый, с трещинкой. Как-то вечером он вышел с гитарой во двор, уселся на ступеньки подъезда и начал тихонько наигрывать и напевать. Нас как магнитом притянуло к нему и мы, робко подойдя поближе, уставились на гитариста, а он, увидев перед собой слушателей, запел громче. Песни, которые он пел были грустные, порой со слезой и, в основном, на тему острожной «романтики». Но меня привлекали не песни, а тот шик, с которым он играл на гитаре и я с немым восторгом наблюдал за его пальцами — левой руки, зажимающими струны на ладах, и правой, бьющими по струнам так, что возникало непрерывное звучание, что называлось «боем восьмеркой». Иногда он бросал взгляд на меня и наши глаза встречались, тогда сердце мое начинало усиленно биться, а в глазах кричал вопрос: «Как ты это делаешь?!» И вот однажды, он посмотрел на меня и позвал: «Пацан, а ну ходи сюда! Хочешь научиться?» У меня аж в зобу дыхание спёрло и я только смог кивнуть головой. Вот так я начал учиться играть на гитаре, а учителем моим стал вор в законе, старый «медвежатник», отошедший от дел и тихо доживающий свою исковерканную жизнь в полуподвале нашего дома.»

-Ну, дядя Миша, и дела! – вырвалось у Юльки, — Никогда бы не подумала, что у вас был такой учитель!
-Да что здесь странного? – Михаил грустно усмехнулся, — Тогда много людей возвращались из лагерей по реабилитации и бесчисленное количество трагических историй передавались из уст в уста, за что и как их осудили. Самым ужасным было то, что отсидели они ни за что! Поэтому, отношение к вернувшимся из лагерей было не такое, как сейчас, им сочувствовали, и даже если знали, что кто-то сидел по «уголовке», не верили этому.
-Ну и что же было дальше?
-А дальше, милая, был Александр Галич…
-Галич?! Ничего себе!

«Ты спросишь, а причем здесь Галич? А если бы не было моего учителя «музыки», не было бы и истории, которая ожидала меня в будущем. Итак, в очередной раз брат привез мне записи не известного автора, поющего так разборчиво и внятно, что, не смотря на очень плохое качество записи, можно было довольно четко разобрать все слова и акценты. Кто это был, брат не сказал, только предупредил, чтобы я не сильно его высвечивал и никому не давал переписывать. Название песен были тоже интригующее: «Баллада о прибавочной стоимости», «Генеральская дочь» и «Гражданка Парамонова». Прослушав несколько раз, я сразу же запомнил эти песни, более того, они врезались мне в память, как надписи на граните, а так как к тому времени, благодаря своему учителю, уже довольно сносно играл на гитаре и демонстрировал свой «талант» в кругу друзей, то включил эти песни в свой репертуар и они обрели в нашем кругу популярность. Кстати, когда я напел их моему учителю, он, выпустив струйку дыма и прищурив глаз, сказал:
-Это песни не блатные и за них можно пойти по этапу… Пацан, думай, где их можно петь, а где нельзя.
-Сейчас уже не то время, — возразил ему.
-А время всегда то, — хмуро усмехнулся он и добавил, — они всегда играют по своим правилам. Вы садитесь играть в триньку, а в конце игры они объявляют, что играете в очко и все, что на кону, забирают…
Тогда я еще не понимал подобных иносказаний, но прошли пара лет и мне стало понятно, что имел в виду учитель.»

-Дядь Миш, да у вас тут целая детективная история! А вы говорили: «Ничего не происходило, не о чем рассказывать…»
-Понимаешь ли, Юленька, когда оглядываешься назад, то видишь какую-то чреду тусклых картинок и множество лиц, сливающихся в одно целое. Это напоминает листы папируса, века пролежавшие в пещере и слипшиеся так, что разъединить их кажется не возможно. Но вот, мы начинаем осторожно отделять их друг от друга и, о чудо, перед взором открывается «Кумранские рукописи» или «Бардо тхёдол».
-Вот это да, я открываю ваши «Кумранские рукописи»!
-Что-то в этом роде, — усмехнулся Михаил.

«Все стало понятным через несколько лет, когда я уже учился в институте и, естественно, вокруг меня сложилась студенческая компания любителей бардовской поэзии. Часто мы собирались у кого-нибудь дома и пели песни известных авторов, смешивая их с сухим вином и легким флиртом. Иногда, в более узком кругу я показывал и песни Александра Галича, которые с большим интересом и не меньшим удивлением воспринимались моими институтскими друзьями. А вскоре прозвенел и звонок: нашей теплой студенческой компашкой заинтересовались в «органах» и я был приглашен на разъяснительную беседу.
Честно говоря, я не сильно волновался по этому поводу, так как никакого греха за собой не чувствовал, ведь к тому времени уже был развенчан культ личности Сталина, и особенно, после речи Хрущева на XX съезде КПСС, мало кто верил, что возможен возврат к прошлому. А поэтому, был готов к разговору на любом уровне. Но с первых же слов оперативника, пригласившего меня, понял – ничего не изменилось и измениться не может пока существует эта людоедская система.

-Миша, ну что же ты делаешь, — доверительно-вкрадчиво начал разговор капитан, — ты же нормальный парень из такой уважаемой семьи!
Следует отметить, что мы с оперативником были знакомы, так как жили в соседних подъездах одного дома и он хорошо знал моих родителей, особенно отца.
-А что я такого делаю? – сделал я удивленные глаза.
-А то ты не знаешь… — капитан излучал доброжелательность, — Ну зачем ты поешь песни этого диссидента-антисоветчика?
-А я много песен пою. Кого вы имеете в виду под таким страшным наименованием? – прикидывался шлангом я, уже понимая о ком идет речь.
-Ладно, — засмеялся капитан, — раз ты такой недогадливый – Гинзбург Алекасндр Аркадьевич, — и, увидев на моем лице неподдельное изумление, добавил, — я назвал настоящую фамилию, а литературный псевдоним его Александр Галич, — он выдержал паузу, наслаждаясь моим удивлением, — ну вот, ты даже не знаешь, что поешь песни, написанные врагом нашего социалистического государства, убежденным сионистом…
-А причем тут сионист? – я не мог уловить связи между теми песнями, которые пел и сионизмом, который с юного возраста не воспринимал, как и любого вида национализм.
-А вот при том, что раз человек пытается скрыть, что он еврей, значит ему есть что скрывать…- пауза с долгим взглядом, — а что может скрывать еврей, кроме незаконного подпольного гешефта? Только то, что он сионист! Ясно, как дважды два четыре.
-Да, у вас железная логика, — у меня просто дыхание перехватило от его казуистики.
-Ну вот, все стало ясно, как день! – капитан наслаждался произведенным эффектом.
-Так в песнях, что я знаю и пою ни слова о сионизме, — все еще пытался выкрутиться я, — в них развенчивается культ личности Сталина, а это как раз в разрезе курса нашей партии…
-И здесь ты заблуждаешься, — опер был непоколебим, — это наживка, на которую враг ловит доверчивую молодёжь. В начале, ты привыкаешь к песням критического содержания вообще, веришь им, а потом тебе подсовывают тексты, очерняющие нашу советскую действительность. Кстати, одну из них ты уже поешь, — «Гражданка Парамонова», в которой автор злобно клевещет на нашу советскую образцовую семью. Что, не так, скажешь?!»

-Да что вы говорите, дядя Миша! Неужели все так и было?!
— Слово в слово! – Михаил размял сигарету и закурил. – Честно говоря, опер ввел меня в ступор. Я ведь тогда не знал всего, о чем во второй половине 80-х годов выплеснули на свои страницы газеты и журналы, а был твердо уверен, что партия обновляется и никогда уже время не повернуть вспять.
-Вот это демагогия! – Юлька округлила глаза, покачивая головой.

«Короче, со мной был проведен теплый разъяснительный разговорчик. Впрочем, если бы мой папа не был полковником ГБ, то наверное разговорчик был бы разговором и далеко не теплым. А так, мне просто порекомендовали не компрометировать отца, не нарываться и вести себя паинькой. Естественно, до конца учебы в институте, о песнях Галича пришлось забыть и я их напевал только у себя дома своим самым близким корешам, вспоминая слова моего учителя: «А время всегда то! Они играют по своим правилам. Вы садитесь играть в триньку, а в конце игры они объявляют, что играете в очко и все, что на кону, забирают…»

-Неужели было все так серьёзно? – недоумение не покидало глаза девушки.
-Насколько все серьёзно, по настоящему я понял ещё через несколько лет, когда Галича буквально выдавили из Союза. В газетах о нём писали такое, что и врагу не пожелаешь, хотя никакого сионизма я в его песнях так и не заметил.
-Так вы продолжали собирать его песни?! – Юлька аж подпрыгнула.
-А ты что думала! Брат мне по прежнему привозил записи бардов, а Галича из этого направления культуры вычеркнуть уже было не возможно, поскольку, магнитофоны к тому времени имелись почти в каждой образованной семье. Да и самому мне было интересно, что же такого «антисоветского» он еще написал.

«Когда, перед уходом в армию, я зашел попрощаться к учителю, тот сидел на продавленном диване с гитарой в руках и, держа самокрутку в уголке рта, что-то тихонько напевал. Но, увидев меня, он отложил в сторону гитару.
-Привет, пацан, — закашлялся и приложил к губам скомканный носовой платок, — что-то мне хреновато, никак не оклемаюсь после болезни, — он грустно посмотрел на меня.
-А вы у врача были? Может вам лекарства какого-нибудь попить? – было больно на него смотреть.
-Лекарство? Какое еще лекарство, — усмехнулся он, — вот Клавдия вчера нагнала «лекарства», я его и принимаю по соточке четыре раза в день. Помню, наш лагерный врач рекомендовал дозу и режим приёма, – он хрипло засмеялся и снова закашлялся. – Да ладно, что мы обо мне! Ты когда уходишь?
-Завтра уже отправляют к месту службы.
-Завтра, — повторил он, — завтра… Ну что же, тогда будем прощаться. Ты вот что, спой мне на прощание песню про генеральскую дочь, очень душевная песня…»

-И что потом? – Юлька напряглась.
-А что потом? А потом уже ничего не было… Потом пришли другие времена и я стал обладателем пластинок Галича, Высоцкого, Кукина, Визбора, Клячкина, Дольского, Щербакова и многих других замечательных поющих поэтов, прорывавших заговор молчания в те непростые времена.
-А учитель? Что стало с ним?
-Умер учитель. В зиму того же года. Хотя тётя Клава говорила, что очень хотел дождаться моего возвращения, но не дождался.
-А как его звали? Вы ни разу не назвали учителя по имени…
— Самое печальное, что я не знаю его настоящего имени, а кликуху, типа Хмурый или Седой, не хочу даже присоединять к светлой памяти о нём. И последнее. По истечении долгого времени, практически пятидесяти лет, я наконец-то сподвигся и создал памятник своему Учителю, написав балладу о нём. Ведь если я чего-то стою в этой жизни, то, во многом, благодаря ему.
Порыв ветра прошелестел в растопыренных пальцах кленовых листьев, которые начали раскачиваться, как бы выбивая на струнах солнечных лучей «восьмёрку».