Вообще-то я с малолетства хотел стать военным, вместо погремушек тянулся к отцовской полковничьей папахе.
Жили мы тогда в суровом сибирском Томске, где служил папа, правда, на свет я появился в Москве, куда мама вернулась за несколько месяцев до родов, так что я — коренной столичный житель.
Медаль «За оборону Ташкента»
Марк Петрович Спектор, так звали моего отца, поначалу не собирался строить военную карьеру. Папа — красивый, атлетически сложенный юноша — до войны занимался в театральной студии вместе со своими ровесниками, среди которых выделялся его приятель Юрий Любимов, ставший впоследствии гениальным режиссером.
В далеких рассказах отца я припоминаю, что студия имела прямое отношение ко второму МХАТу, где блистал знаменитый актер Михаил Чехов. Фамилия педагога, руководившего студийцами, за десятилетия канула в театральной истории, но отец уверял, что своего режиссера — состоявшегося артиста — они боготворили: он обучал системе Станиславского, разбирал пьесы, ставил спектакли.
Им было по семнадцать. Однажды наставник с гордостью сообщил студийцам:
— Я занят в спектакле, всех приглашаю в театр, — и раздал контрамарки.
Пьесу давали из времен гражданской войны, красные — насмерть сражались с белогвардейцами. Все студийцы, затаив дыхание, ждали, когда выйдет их кумир.
Шло время, объявили антракт, а их театральный бог появился на сцене к концу спектакля на несколько минут после реплики вражеского офицера: «Позовите палача!» — в маске и с топором, свершив на плахе черное дело, сразу удалился за кулисы.
Занавес закрылся, и папа подал документы в военно-транспортную академию. С Юрием Петровичем Любимовым юношеские приятельские отношения они сохранили на десятилетия, родители бывали на всех премьерах на Таганке, куда достать билеты было практически невозможно.
Военную академию через год из Москвы перевели в Ленинград, в 1941 году, когда началась война, слушателей академии по приказу Верховного досрочно произвели в офицеры, на петлицы бросили лейтенантские два кубаря (погоны в армии вернули в 1943 году) и отправили на фронт.
Про войну отец мало что рассказывал. По-детски мне было до слез обидно, когда 9 Мая взрослые собирались большой компанией и вспоминали разные случаи военных лет, папа — обычно красноречивый тамада на праздниках — становился неразговорчивым.
Я-то знал, что мой папа — отважный человек. Но пройдут годы, пока до меня дошло: кто воевал — тот молчит. Мне разрешалось в День Победы подержать в руках орден Красной Звезды с рубиновыми стрелами, прицепить к рубашке потускневшие за десятилетия медали — «За боевые заслуги», «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда», «За взятие Кенигсберга»…
Я был ребенком, и все папины награды, несмотря на мои старания, на груди не умещались. Сейчас пришлись бы впору, только я уже вырос. Однажды мы заехали посмотреть салют с балкона многоэтажки к папиному тезке — дяде Марку. Нас приняли радушно, однако я обратил внимание, что у хозяина на пиджаке награды, как полагалось фронтовикам в День Победы, отсутствовали.
На обратном пути я поинтересовался:
— Пап, а у дяди Марка медали есть?
— Конечно, — после короткой паузы задумчиво сказал папа.
— Какие? — не отставал я.
— Медаль «За оборону Ташкента», — заговорщицки подмигнул папа. Отцовский юмор до меня тогда не дошел, а огорчение, что папу такой медалью не наградили, на какое-то время сохранилось. Откуда мне в первом классе было знать, что Ташкент находился в тысячах километрах от боевых действий, в глубоком тылу.
По телевизору нередко слышал воспоминания фронтовиков, делившихся своей верой — дожить до Победы. Потому меня, школьника, сильно удивило, когда папа рассказывал маме, что до конца войны дожить не надеялся, поскольку в той «мясорубке» на передовой выжить было почти невозможно.
Я знал, что у отца несколько ранений, видел шрамы от осколков, еще его контузило при бомбежке. И в моей душе до сих пор остался трепет от той суровой военной правды, услышанной в детстве от папы, когда шли в бой, может, в последний раз, оставляя все надежды в окопе.
Отец вспоминал, как глубокой осенью 1941 года его с линии фронта отозвали в Москву. Рассказывал, что ехал, кажется, по Волоколамскому шоссе и на близком от столицы рубеже обороны видел только курсантов в шинелях и хромовых сапожках не по студеной погоде, с допотопными трехлинейками в руках, что подействовало более гнетуще, чем разрывы фугасов. Но через несколько дней, когда возвращался на передовую, там уже стояли крепкие сибиряки с автоматами в овчинных полушубках.
Я учился, по-моему, в начальной школе, когда ночью на даче бродячие собаки задрали приблудную кошку. Во дворе мое каникулярное безмятежное настроение улетучилось, картина для мальчика, выросшего в тепличных условиях, была отталкивающей. Я прибежал на веранду и взволнованно попросил папу убрать весь этот кошмар.
Отец молча взял лопату и вышел на участок. Вернувшись, тщательно вымыл руки и как-то задумчиво на меня посмотрел. Я спросил:
— Пап, почему ты на меня так смотришь?
— Знаешь, сынок, — по-доброму сказал папа, — мы в Кенигсберг в 1945-м в крепость входили по людям…
— Как это? — перебил я отца.
— Там земли не было, везде лежали погибшие: наши, немцы… — объяснил папа и добавил: — Разве мог я представить, что мой сын испугается дохлой кошки?
Не помню, стыдно мне стало в тот момент или нет, но запомнил я это на всю жизнь.
То, о чем отец из скромности умолчал, я узнал позднее, обратившись к истории восточно-прусской операции. В штурмовые отряды, которые должны были первыми ворваться в кенигсбергскую крепость, считавшуюся неприступной, привлекали солдат и офицеров, кто имел за плечами опыт уличных боев, в частности участников Сталинградской битвы, где ожесточенно и кровопролитно сражались за каждый дом. Отец как раз в Сталинграде получил одно из ранений…
Трофейный аккордеон
9 Мая папе всегда звонил композитор Модест Табачников, для друзей — Моня. Автор прекрасных песен, которые пела вся страна, сегодня, к сожалению, полузабытый.
Брежнев, услышав его щемящую военную песню «Давай закурим, товарищ, по одной» в исполнении Клавдии Шульженко, смахнул слезу и сразу распорядился присвоить ей звание Народной артистки СССР.
Как-то ночью до войны в Одессе Табачников возвращался домой на Пушкинскую. Из темной подворотни вышли трое биндюжников: «Фраер, сымай макинтош». Силы были явно неравны, и композитор стал стаскивать пальто, из кармана выпали ноты с песней «Ах, Одесса, жемчужина у моря», которую горланил весь приморский город.
— Шо за музыка? — поинтересовались грабители.
— Это-таки моя песня, — объяснил Табачников.
С глубокими извинениями его немедленно облачили обратно в пальто и клятвенно заверили, что отныне он может ходить по Одессе в любое время суток и ни один честный вор к нему не подойдет близко.
Табачников звонил отцу не только вспомнить военные годы, он был благодарным человеком. На фронте с ним приключилась неприятная история. Дивизия пошла в наступление, а армейский оркестр Табачникова застрял в какой-то деревушке. Военным музыкантам светил суровый приговор трибунала.
Папа с однополчанами в затишье между боями иногда резались в преферанс с трибунальцами. По-товарищески стали хлопотать, чтобы наказание смягчили и ограничились дисциплинарным взысканием. Табачников добро помнил и никогда не забывал поздравить отца с Днем Победы. Так совпало, что памятники папе и композитору Табачникову на Востряковском кладбище — стоят теперь неподалеку друг от друга.
Папа после капитуляции Германии, как и положено, расписался на поверженном Рейхстаге. Я не раз бывал в командировках в Берлине, подходил к зданию современного бундестага, но папину подпись отыскать не удалось — после реставрации от сотен тысяч фамилий победителей сохранилось в назидание потомкам около ста пятидесяти надписей, ставших артефактами.
К концу войны у отца служил преданный ординарец, который при ранении незадолго до конца войны потерял глаз. В госпитале подлечили, вставили протез, и папа уговорил начальство, чтобы ординарца не демобилизовали, а оставили в армии. Тот в Берлине закрутил роман с немкой, что строжайше воспрещалось. И под надуманными предлогами стал отпрашиваться в увольнительные.
Отец с усмешкой спрашивал:
— Куда пойдешь?
Ординарец закидывал автомат за плечо и бодро рапортовал:
— Пойду мстить за глаз.
Одна из самых любимых папиных песен была написана поэтом Михаилом Матусовским на музыку Вениамина Баснера — «На безымянной высоте». Но появилась она гораздо позже военного времени — в начале 1960-х, когда актер и режиссер Владимир Басов приступил к съемкам ленты «Тишина» по роману Юрия Бондарева.
«Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят…» — слова пронзительной песни часто повторяют по телевидению и в радиоэфире и в наше время с разными талантливыми исполнителями, но как Марк Бернес ее не может спеть никто.
Поэт Матусовский, служивший в 1943 году в дивизионной многотиражке Западного фронта, переложил на стихи реальную историю героического боя восемнадцати красноармейцев, отбивавших всю ночь яростные атаки двухсот гитлеровцев, пытавшихся у деревни Рубежки прорваться к Десне.
Песня звучит и во мне, хоть я и родился, когда были запущены искусственные спутники Земли, но, благодаря папе, даже без музыкального слуха, узнаю эту военную мелодию с первых нот.